Сергей Дигол - Старость шакала[СИ]
Да и узнал бы он об этом, если бы не родное МВД?! Между прочим, им и в голову не пришло предупредить администрацию рынка о том, что у нас установлены камеры наблюдения. Целых тридцать шесть штук! Устанавливали тайно, под покровом ночи, чтобы, как пояснил мне впоследствии один высокопоставленный полковник, «обеспечить чистоту эксперимента».
Дай нашему человеку кредит на построение капитализма, он все равно колхоз организует. МВД же получило международный грант на установку системы видеонаблюдения на дорогах. Только проэкспериментировать, как всегда, решили на людях. «Где же еще такой транспортный человекопоток (вот словечко–то выискал!) встретишь, как у вас?», спросил меня тот самый полковник. Он же, загадочно улыбаясь, принес и видеозапись: «Полюбуйтесь, какие сливки мы сняли в вашем молочном павильоне!»
Так что я узнал об этой истории предпоследним и тут же вызвал начальника охраны. Бедняга так озверел, что собрал всех охранников в разделочном павильоне. Не остуди я его пыл, боюсь, крови и свежерубленного мяса было бы не меньше, чем перед Пасхой.
Зато никак не отвыкну казнить себя за тогдашнее малодушие. Иногда, в приступе гнева, не имеющего никакого отношения к той истории, я думаю: может и вправду стоило размазать охранников по асфальту? Вышвырнуть к чертовой матери начальника охраны. Прекратить эти безумные свидания, послать их куда подальше, ну и что с того, что он большой человек?
Но в итоге преступником оказался я. Получается, из–за меня рухнули две семьи, считавшиеся благополучными и возникла одна — с сомнительными перспективами. Как ни крути, а положительного сальдо не выходит. Да еще дети — это самый болезненный пункт обвинения.
Но знаете что? Если случится, что я буду долго и мучительно умирать от какой–нибудь садистской болезни, из тех, что находят особое удовольствие в долгоиграющих истязаниях больного, от болезни настолько длительной, что в каждом усталом взгляде, в каждой вымученной улыбке близких я буду читать пожелание скорейшей смерти, мне бы хотелось, чтобы эти мучения длились как можно дольше. Ведь покидать этот мир я буду под аккомпанемент воспоминания об этих двоих.
Я не праведник — пальцев одной руки много, чтобы пересчитать поступки, которыми я могу гордиться. И все–таки я умру умиротворенным.
Во всяком случае, теперь я точно знаю, для чего Бог создал наш кишиневский рынок. Можете смеяться, но, да–да, для спасения этой грешной любви.
***Ша–бэ.
Эм–эн–ка.
Ы–эм–бэ-ша.
И–эн–ша-эм–ка.
Ка–эн–ша-эм–ы–бэ-и.
Эн–ка–и…
— Встать! Руки за спину, лицом к стене!
Когда конвоир заорал, оставались еще две с небольшим строчки, но Валентин почти не расстроился. Он помнил расположение букв наизусть и давно не верил в пользу упражнений. И все же легкая досада осталась — последние, величиной с ноготь, буквы Касапу различал почти без труда и, каждый раз, когда проходил таблицу целиком, а делал это он дважды в день, ему хотелось петь. Но теперь было не до песен — после бессонной ночи голова гудела и даже будто прибавила в весе.
По узким коридорам кишиневской тюрьмы, через три зарешеченные двери, два человека, Валентин и конвоир, долго: первый — из–за старческой слабости в ногах, второй — из–за еле передвигавшегося впереди старика, шли, пока не оказались перед камерой, в которой Валентин не был последние пять лет.
Когда за спиной закрылась, громыхнув, тяжелая дверь, Валентин осторожно, словно по льду, прошаркал к столу, и, кряхтя, уселся на краешек стула. Стол был темным от налета лет, но, странно, без единой царапины. Валентин отодвинулся было назад — опереться о спинку, но понял, что так не дотянется до стола. Попытался придвинуть стул поближе — ах, да, привинчен же.
Загремели засовы, и звон тишины, подзабытый в камере на двенадцать человек, разлетелся как ледяная статуя — на мелкие осколки, которые не склеить и не уберечь — все равно растают.
Вошедший был адвокатом — это можно было определить, не требуя лицензии на право юридической практики. Общественного защитника, которого Валентину определили пять лет назад, он принял было за нового сокамерника. Бледный, с куриной шеей и швом, разошедшемся на левом ботинке, он всегда приходил с запахом пота. Виновато глядя на Валентина, он словно знал, чем кончится дело и заранее извинялся за собственное бессилие.
Этого, нового, назвать общественным защитником язык не повернется. Окажись он здесь пять лет назад, Валентин уже испытал бы что–то вроде эйфории солдата, знающего, что в атаку пойдет плечом к плечу с самим генералом.
Но теперь, когда до окончания шестого срока оставался всего месяц, появление адвоката не сулило ничего хорошего. Неужели подстава, думал Валентин, раздражаясь от холеного вида юриста.
— Доброе утро, Валентин Трофимыч, — говорит адвокат подчеркнуто вежливо, что не мешает ему сохранять привычную надменность, правда, всего на несколько секунд.
На шее — галстук с золотым зажимом, наверняка из Парижа или Милана и, конечно, подобран любовницей, которую он привык брать в заграничные командировки.
Галстук, на котором повесился Валентин, был ядовито–желтого цвета. Касапу взял его у Хвоста из пятой камеры, якобы для свидания с женщиной.
— Семнадцать лет как расстались, — пояснил Валентин, заметив мелькнувшее во взгляде Хвоста недоверие, — может, в последний раз видимся.
Хвост не ответил, лишь покорно улыбнулся, чтобы не ставить в неудобное положение авторитета, состоящего к тому же на полном греве.
О том, что он завязывает, Валентин объявил на первом же сходняке с начала шестой отсидки. К удивлению Касапу, для зэков он остался тем же, кем был двадцать лет назад — аксакалом зоны, чуть ли не хранителем воровского закона. Такое положение, хотя и позволяло Валентину не париться о будущем, повергало его в уныние каждый раз, когда он пытался уравновесить волю с неволей и, как не старался, вынужден был признать, что тюрьма больше никакой не конкурент кипящему за ее стенами миру.
Опровергать, однако, легенду о себе Валентин не стал, и вскоре его тихий голос уверенно звучал в мертвой тишине сходняков. Возразить Касапу мог лишь один человек — Пахан Македонский, сменщик покойного Митрича. Македонский, хотя и держал слово последним, сказанное Валентином превращал в обязательный для остальных зэков закон.
— Как чувствуете себя? — натужно улыбается адвокат.
Он впервые здесь, можно не спрашивать доказательств обратного. Он вообще впервые в тюрьме — Касапу понял это по его пружинящей улыбке и пугливому взгляду, который адвокат бросает на все вокруг: на серые стены и зарешеченное окно, на стол, к которому он брезгует прикоснуться, а еще — на руки Валентина: их адвокат разглядывает с особой тревогой.
— У вас Шевроле? — спрашивает вдруг Валентин.
— Что, простите?
— Ничего, ничего, — извиняюще вытягивает руку Валентин.
Может, и не Шевроле. Может Мерседес или БМВ. Какая разница, на чем он въехал на первый курс юрфака Кишиневского университета? Схема–то одинаковая: деньги, машина, юрфак, диплом и собственное адвокатское бюро, которых в Кишиневе столько же, сколько табачных ларьков. Что, впрочем, никак не снижает перенаселенность городской тюрьмы.
— Давайте перейдем к делу — становится серьезным адвокат.
Так ему проще отключиться от пугающего наваждения, от того, что он вдруг представил себя сидящим напротив человеком — стариком, отбывающим бог знает какой срок, немощным зэком, который не видит ничего, кроме этих кажущихся вечно сырыми стен и решеток на окнах. И еще — этого сытого и трусливого лица напротив.
Охранник Мишка, заявившийся к Валентину около года назад, начал примерно также.
— Вообще–то я по делу, — сказал он заговорщическим тоном.
Мишку, как и Валентина, с рынка выжали цыгане.
— Это беспредел какой–то — шептал Мишка, умолчав о том, что первым начал именно он. Ведь это он, а не кто–то другой, потребовал у цыган, обчищавших теперь покупателей вместо Валентина, откат — не больше и не меньше, а ровно столько, сколько привык брать с Касапу.
Валентин отстегивал Мишке почти десять лет, и эта была, надо признаться, умеренная плата сразу за две услуги: право уводить часть денег из–под носа Рубца и молчаливое попустительство самого сообразительного из охранников. Цыгане же откатывали сразу двоим — Рубцу и собственному покровителю — полковнику МВД. Мишка был явно лишним в этом списке.
— Хуже чем на вокзале, — ныл Мишка, — цыганята шныряют повсюду: в молочном, мясном, даже реализаторов пару раз обокрали. Покупатели боятся сунуться на рынок. Уже и облавы были, да что толку, если у них крыша ментовская.
